Печатается по первопубликации: Волынский А. Л. Борьба за идеализм. СПб., 1900. III. Философия и поэзия. С. 225—235.

Примечания:

1   …своего олимпийского спокойствия». — Комментарии темы ‘Гете/ Тютчев’ см. в примечаниях к статье Л. И. Гроссмана «Тютчев и сумерки династий» (1918) в настоящем томе.
2   Сказав, что тайная основа жизни — темна и безо´бразна… — А. Л. Волынский, яркая проза которого отмечена по-иудейски экзальтированной патетикой и высокими интонациями Иова Богооставленного, из книги в книгу развивает тютчевскую мысль о «тайне жизни», заданной человекам в форме принципиальной неочевидности. В мире, по Достоевскому, таится умышление против человека (см. «Исповедь» Ипполита в «Идиоте» и метафору «диаволов водевиль» в «Братьях Карамазовых»), — и в этом смысле, у природы, «может статься, загадки нет и не было», по афоризму Тютчева в стихотворении «Природа — сфинкс. И тем она верней…» (1869). Волынский не одинок в своем любопытстве к тайне. Оно восходит к классическим традициям, в том числе и к «органической критике». Вот один пример из «тургеневской» статьи (1859) А. А. Григорьева: «Мысль, вторгаясь всегда порывом, действует и действовала в нас мучительно и болезненно… Чтобы разом представить осязательно это болезненное действие мысли, я опять обращусь к единственному истолкованию тайн жизни (курсив наш. — К. И.), к поэзии, и укажу вам на дикие результаты бурных и слепых стихийных веяний романтизма в поэзии, в натуре Полежаева, на страшную и холодно-беспощадную последовательность Лермонтова, на мучительные думы самородка Кольцова, на разрушительно подействовавшие на натуру и жизнь нашего высокого народного лирика, на глубокую религиозность поэзии Тютчева» (Григорьев А. А. Искусство и нравственность. М., 1986. С. 156).
Предлагаем в этой связи краткий очерк истории ‘тайны’, преимущественно на русском материале.
Тайна есть собственность на эзотерическую информацию. В архаической форме тайна является наследным достоянием — сословным (жрец, шаман) или социально-ролевым (вождь, политический лидер, резидент). В генетическом плане тайное знание старше явного, оно имеет сакральный источник; существует мифология передачи похищенного знания (Прометей), богодухновенного Откровения (скрижали Моисеевы, Благая Весть; ср. позднейший архетип творчества под «диктовку Музы»). Тайна обеспечивает функционирование властных структур («властный взгляд» героя пушкинского «Анчара» (1828) раскрывает тайну лидерства одного и послушания другого), механизмов социального обмана и самообмана, бытовой и политической авантюры, прикровенных микросоциумов (ордена, ложи, союзы) и органов государственного управления. В социально-бытовом смысле тайна есть основа частной жизни, семьи и большинства форм диалогического общения (тайна здесь состоит не в факте обладания уникальной информацией, а в условиях обмена между конфидентами). Тайне присуща эпическая серьезность трагизма; общеизвестная тайна («секрет Полишинеля») нелепа: утрата ее может быть приравнена к убийству или самоубийству (см. табу на подсматривание за богинями в античном мифе; запрет на произнесение имени Яхве; страх перед «неприличной» правдой в системах светского этикета, сравнимый с военной или политической цензурой печатного текста). Наиболее ранние ценности тайны связаны с телеологическим контекстом запросов к Судьбе; ср. с ролью оракулов, мантики и прочей ритуальной работы по разгадыванию загаданного. В свете архаического универсализма загадки весь мир есть не данность, но за-данность, в нем всегда сохраняется неодолимый эмпирическим знанием остаток неявного. Загадочность мира неизбывна, это условие его вечной новизны, непредсказуемости и источник гносеологической интриги. Мир есть интересная Тайна, привлекательность которой в том, что она поддается частичной разгадке; с ней или с ее Хозяином возможен диалог. Верно отгаданная истина и есть знание, опыт, мудрость и философия. Онтологическая неисчерпаемость тайного делает поиск правды о мире самоценным в бесконечности (отсюда убежденность Достоевского и Бердяева в том, что смысл жизни состоит в поисках смысла жизни; ср. отважный тезис П. Флоренского о том, что если истину можно искать, значит, она существует в его «Столп и утверждение Истины», 1914). Итогом ранней сакрализации тайны стало то, что всякое внебытовое знание было признано элитарным, опасным для профанов, а способ его наращивания (наука) стал прерогативой скрытой от непосвященных деятельности, которой покровительствуют верховные хранители последней тайны — боги (см. миф о пифагорейце Гиппасе, казненном богами за разглашение геометрического секрета ученой общины). В ранних христианских сектах круговая порука сплачивающей единоверцев конфессиональной секретности ставится выше семейно-родовых связей. Подлинный трансцензус тайного накапливается в опыте неоплатонического визионерства (Плотин), еврейской Каббале и гностических интуициях иудео-элли-нистического культурного синтеза. Христианство вносит в мир новую транскрипцию чуда (Боговоплощение и Откровение), выстраивает эсхатологическую перспективу в векторе искупления и спасения, насыщает смысловой горизонт судьбы новой вечной тайной Апокалипсиса. Великая Тайна христианства — в необратимом крушении ветхой самоочевидности бытия, в невозможности мира остаться таким, каким он был до явленья в него Христа (ср. бунт против самоочевидности в прозе Л. Шестова и тему онтологического абсурда у Кьеркегора и Камю). Христианство утверждает историософскую принципиальность тайны мира; тайна становится смысловым наследием и конфессиональным «допингом» неофита: ему ведом теперь имеющийся у него шанс на спасение. Монотеизм порождает персоналистскую философию тайного: в богочеловеческом интимном диалоге «я» и «Ты» рождается молитвенная «теплота сплачивающей тайны» (С. Аверинцев). Если ветхозаветная мифологема ‘Страх Божий’ осталась основным источником контекстов ужаса, угрозы и репрессии (со стороны таинственного в своих непредсказуемых поступках Яхве), то тезис «Бог есть любовь» (1 Ин 4, 8) возвращает тайну человеку, делает ее поэтичной (с ней можно играть) и мучительной вместе (как всякий интериоризован-ный Эрос). Христианство впервые утверждает человеческий контекст тайного, его конгениальность новизне и таланту, парадоксу и остроумию (ср. «хитрость разума» у Гегеля), игре и иронии (что не исключает чувства мировой «умышленности» природы против человека). Существует эстетика тайны: тайна прекрасна, как таинственна и сама красота. Тайна есть принцип вечной новизны мира, его неизбежной онтологической сенсационности, «интересности» (Я. Э. Голосовкер). Есть этика тайны: в тайне суть онтологического стыда последнего самораскрытия (мировая скука начинается со снятия всяческих покровов; разочарование растет на чувстве обманувшегося в таинственности тайны, а депрессия знаменует утрату веры в таинства мира и культа). Греховно таиться пред Богом; внутри-божественная жизнь есть развоплощение тайного; нет тайн в Рае и Аде. Тайна возможна лишь в динамическом мире истории, порыва, дерзания, греха и благодати. В тайне маркируется агностический порог: Бог есть Тайна (основной тезис богословия); человек есть тайна (основной тезис философской антропологии); история есть тайна (основной тезис философии истории и историософии); «чужая душа потемки» (основное предубеждение персоналистской этики). На фоне позитивистского и моралистического отвращения к тайне («Да нет ничего такого!» (т. е. тайного и загадочного в мире), — скажет Л. Толстой), на фоне разоблачительного, самодовольного пафоса вульгарного материализма религиозная мысль предприняла философскую охрану тайны как онтологического фундамента и антропологической доминанты. Парадоксальным итогом этого предприятия в экзистенциальной традиции стало то, что Ничто (предбытийно-сущая пустотность) у Сартра и безосновный Ungrund Я. Бёме в редакции Бердяева совпали своими премирными абрисами, очертив то, чего нет: ничтойствующую тайну миробожественного Первоистока. Это сравнение типов нигилистического тайноведения можно усилить, поставив рядом с почти атеистом Сартром и почти христианином Бердяевым И. Бродского, центральным приемом в поэзии которого стало описание силуэтных пустот на месте исчезнувшей предметности (ср. в «Чевенгуре» А. Платонова: золу «не разгребают куры, потому что их поели»: Платонов А. П. Чевенгур. Роман. М., 1989. С. 30). От минус-бога в секте дыромоляев (описанных А. Белым и Н. Бердяевым) до назойливой поэтики дыры у А. Вознесенского и И. Бродского живет в русской традиции вера в сущее внеприсутствие тайного как онтологической фикции и нулевой возможности быть (Ф. Тютчев). Этой тенденции противостоит иная трактовка тайны, в соответствии с которой она понимается как то, к чему не найден пока ключ, код, шифр, язык понимания. Тайна маркируется в терминах лингвистической апофатики: «несказанное», «невыразимое», «Святыня» (С. Франк), образ «таинства Натуры» в сочинениях масонов. Онтологической и гносеологической релятивизацией тайны мы обязаны энтузиастам таинственного — романтикам. Они превратили тайное в объект иронически обратимой эстетической игры и художнического фокуса. Для классического романтизма не столько Мир есть тайна, сколько Тайна есть мир (альтернация ветвящейся реальности, сна, мифа, грезы, галлюцинации). Романтики, с их любопытством к средневековому опыту мистического визионерства, пытались вернуть тайнозрению статус надежной формы интуитивного видения. Если Запад так и остался на путях диалектического «разоблачения» естества методами антиномии и дуалистического расщепления объекта, а Восток — при хитроумном проницании сквозь «матрешечную» фактуру многослойно повитого тайной бытия, то русская традиция, в частности православная, сохранила пиетет и почти языческую осторожность по отношению к тайне: прикровенное должно быть прикровенным, а откровенному пристойно символическое озна´ченье по чину внутренней красоты (П. Флоренский). Если тайна задана, то аналитический перебор признаков ее (имитация метода проб и ошибок) приведет к ее уразумению. Если мир есть энигматический «текст», то найдется и его «читатель», поставивший стяжание Св. Духа целью христианской жизни; праздному любопытству мира в ней противостоит масштабность созерцательного покоя и смиренное предстояние вышней мудрости. Благодатный посул горнего знания сбывается на взыскующем истины в виде акции по самораскрытию богоподобия. Это и есть смысловое дно мировой тайны, итог богочеловеческого процесса в истории и финальная проекция Апокалипсиса в момент убывания времени и рождения Новой Земли и Нового Неба.
См. тексты, отражающие проблематику тайного: Смирнов А. А. Таинственное и тайны (Метерлинк и Софокл) // Новый путь. 1904. Апрель. С. 212—222; Булгаков С. Н. Апокалипсис Иоанна Богослова (Опыт догматического истолкования). М., 1991; Ильин В. Н. Загадки жизни, 1925; По Э. Философия творчества, 1846; Поэтический принцип, 1850; Соколовский П. А. Таинственное в обычном. Шанхай, 1936. Кн. 1. Размышления. Кн. 2; Блудный сын; Федотов Г. П. Загадка России // Новый журнал. Нью-Йорк, 1943. № 5. С. 161—181; Франк С. Л. Непостижимое, 1939 (Соч. М., 1990).
См. исследования: Гаспаров М. Л. Петербургский цикл Б. Лифши-ца. Поэтика загадки // Гаспаров М. Л. Избр. труды: В 2 т. М., 1997. Т. 2. С. 229—240; Голосовкер Я. Э. Интересное // Вопросы философии. 1989. № 2. С. 115—142; Канетти Э. Тайна // Канетти Э. Масса и власть. М., 1997. С. 314—321; Кораблев А. А. О структуре таинственного: тайна — загадка — секрет // Литературоведческий сборник. Донецк, 1999. Вып. 1. С. 11—17; Мамардашвили М. К., Пятигорский А. М. Три беседы о метатеории познания // Труды по знаковым системам. Тарту, 1971. Вып. V. С. 345—376; Розанов В. Тайна стихии // Новый путь, 1903. Июнь. С. 164— 170; Тайна имени. Сб. Харьков, 1994; Тартаковский М. Историософия. Мировая история как эксперимент и загадка. М., 1993; Флоренский П. А. Из богословского наследия // Богословские труды. М., 1977. Т. 17; Шаховской Иоанн. О тайне человеческой жизни // Шаховской Иоанн. Избранное. Петрозаводск, 1992. С. 449—452; Пигров К. С. Блеф и тайна как феномены человеческой жизни // Жизнь человека: Опыт междисципл. иссл. СПб., 1997.
3 Ночь хмурая, как зверь стоокий, / глядит из каждого куста. — Цитируется стихотворение «Песок сыпучий по колени», 1830. Н. А. Некрасов поставил рядом с этими стихами цитату из «Мцыри» Лермонтова: «И миллионом черных глаз / Смотрела ночи темнота / Сквозь ветви каждого куста». Тексты имеют общий источник — «Willkommen und Abchrid» («Свидание и разлука») Гёте. Ср. у А. Фета: «Когда созвездия заблещут в вышине, / И сном у Аргуса начнут смыкаться очи» («Когда мечтательно я предан тишине…», 1847; Фет, 118). У Чехова образы ночного Аргуса получают мистическую трактовку. Стоило Ионычу на кладбище «вообразить себя мертвым, зарытым здесь навеки, то ему показалось, что кто-то смотрит на него, и он на минуту подумал, что это не покой и не тишина, а глухая тоска небытия, подавленное отчаяние» («Ионыч», 1899 — Чехов. 9, 363). На Ионыча смотрит его будущее в образе Ночи-Аргуса; герою рассказа «Случай из практики» (1898) тоже мерещится, что «как будто эта неизвестная, таинственная сила была близко и смотрела» (Чехов. 9, 311).