Печатается   по   первоисточнику:   Русская   мысль.   1923.   № 6/8. С.322—329.

Примечания:

1   Биограф Тютчева… — И. С. Аксаков.
2   …Россия действительно в дыму… — Л. Львов напоминает о реакции Тютчева на роман И.С.Тургенева «Дым», т.е. на эпиграммы «И дым Отечества нам сладок и приятен» (Голос. 1867. № 170. 22 июня) и «Дым» (Отеч. записки. 1867. №5. Кн. 1. Отд. 1. С. 181—182). Ср. «Вот наша жизнь <…> — Не светлый дым, блестящий при луне, /А эта тень, бегущая от дыма…» По поводу тютчевских образов дыма см. комментарии к статье Г. Мейера.
3   Итак, от Пушкина до Достоевского… — Среди множества попыток осмыслить имена Тютчева и Достоевского в едином типологическом ряду, обращает особое внимание эпистолярная реплика отца П. А. Флоренского (1935): «Хаос Тютчева залегает глубже человеческого — и вообще, и индивидуального — различения добра и зла. Он порождает индивидуальное бытие, и он же его уничтожает. Для индивидуума уничтожение есть страдание и зло. В общем же строе мира, т. е. вне человеческой жизни, это ни добро, ни зло… Без уничтожения жизни не было бы, как не было бы ее и без рождения… И когда хаос не считается с понятиями человеческими, то это не потому, что он нарушает их “назло”, что он борется с ними и противопоставляет им отрицание, а потому что их, так сказать, не замечает. Тютчев не говорит и не думает, что хаос стремится поставить вместо человеческих норм и понятий о добре им обратные; он просто попирает их, подчиняя человека другому, высшему, хотя часто и болезненному для нас закону. Этот высший закон мы способны воспринимать как красоту мира, как “златотканный покров”, и радость жизни, и полноту жизни, оправдание жизни — приобщении к этой красоте, в постоянном восприятии и сознании ее… Достоевский, хотя и не везде и не всегда, видит в хаосе не корень жизни, а извращение жизни, перестановку добра и зла, то есть человеческую же направленность. Сейчас не важно, прав Достоевский или нет. Важно лишь то, что он и Тютчев говорят о разном: в то время как Тютчев выходит за пределы человечности, в природу, Достоевский остается в пределах первой и говорит не об основе природы, а об основе человека. Когда же он возвышается до тютчевского мироощущения, основу природы называет Землею; “жизнь полюбить прежде ее смысла” — это уже довольно близко к Тютчеву» (Флоренский П. А. Письма с Дальнего Востока и с Соловков <Флоренский П. А. Собр. соч. М., 1998. Т. 4. С. 181>). Суждение отца Павла Флоренского напоминает о временах символистских осмыслений диады ‘Тютчев/Достоевский’ в рамках единой славянофильской парадигмы. Так, в газетной статье «Два лада русской души» (1916) Вяч. Иванов писал: «Среди первых славянофилов был и поэт Тютчев, человек чисто трагического типа. Это его природа полагала между ним и его эпическими единоверцами какую-то “недоступную черту”, и доселе лишь как бы поневоле и с оговорками его принимают в расчет, произнося приговоры над славянофильством. Однако его участие в движении было не только многознаменательно само по себе, но и предуготовляло тот коренной сдвиг в славянофильстве, который отмечен именем Достоевского. Достоевский сделал славянофильство трагическим, и столь велик был этот переворот, что само имя старой секты было отметено прочь <…>
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь Небесный
Исходил, благословляя… Эти слова Тютчева особенно понял Достоевский. Эпическому славянофильству они должны были звучать глуше. Но в них вздохнула вся тоскующая о Невидимом Граде трагическая Русь» (Иванов Вячеслав. Родное и Вселенское. М., 1994. С. 375—376).
См. у Л. Пумпянского в трактате «Достоевский и античность» (1922): «Достоевский — один из последних великих поэтов. Кто хочет молиться богу поэзии, может вспомнить по поводу Достоевского слова Тютчева: “Молитесь Богу: в последний раз вы молитесь теперь”» (Пумпянский Л. В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы. М., 2000. С. 508). Сводку материалов по сюжету ‘Тютчев / Достоевский’ см.: Тютчев в документах…, 244; здесь же — перепечатка статьи Н. Ф. Бельчикова «Достоевский о Тютчеве» (С. 420—425).
4  «Unlergang des Abendlandes»… — Обыграно название труда немецкого культурфилософа Освальда Шпенглера (1880—1936) «Закат Европы» (1918—1923). О языковых контекстах этого словосочетания см. в комментарии К. А. Свасьяна в издании: Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. М., 1993. Т. 1. Гештальт и действительность. С. 634—635. В 1922 г. в Москве вышел сборник статей шести авторов «Освальд Шпенглер и закат Европы». Ср. заглавие книги Г. А. Ландау (1877— 1941) «Сумерки Европы» (Берлин, 1923). Труд Шпенглера определил интонации таких вещей, как книга Д. С. Мережковского «Тайна Запада. Атлантида — Европа» (1930), статьи Н. Бердяева «Конец Европы» (1915), Г. Гессе («“Братья Карамазовы”, или Закат Европы», 1918) и Т. Манна («Об учении Освальда Шпенглера», 1924). Отметим, что в эти же годы родился термин, фиксирующий «сумеречное» восприятие актуальной современности (Бердяев Н. Новое Средневековье, 1923. М., 1990; Бицилли П. Проблема нового Средневековья // Новый Град. 1932. № 2. С. 50—58). Это чувство «конца России, когда писали Блок, Белый и другие поэты», припоминает в старости их младший современник М. Пришвин (читавший «Закат Европы» в 1930-х гг. — по эпистолярному сообщению в частном письме автору Комментария Валерии Дмитриевны Пришвиной): «Но больно было вспоминать, что ведь это не Россия кончалась, а сама Европа — идеал нашего русского общества, — вся “заграница” погибала со всеми своими мадоннами, и соборами, и наукой, и парламентами» (Пришвин М. Незабудки. М., 1969. С. 261). См.: Бочаров С. Г. «Европейская ночь» как русская метафора: Ходасевич, Муратов, Вейдле // Диалог культур — культура диалога. М., 2002. С. 350—364.
5  …в своей философско-исторической публицистике Тютчев. — См. весьма схожие размышления о несбывшихся политических прогнозах Тютчева в эссе В. Ф. Ходасевича «Тютчев», 1928.
6  …и не только одних евразийцев… — Евразийство — философско-гео-политическое учение, впервые заявившее о себе выходом в свет сборника «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев» (София, 1921). Движение представлено именами Н. С. Трубецкого, П. Н. Савицкого, Н. Н. Алексеева, Л. П. Карсавина, П. М. Бицилли, Г. В. Флоровского, Г. В. Вернадского, П. П. Сувчинского, Д. П. Святопол-ка-Мирского. Сочинения евразийцев см. в антологиях: Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. М., 1993; Русский узел евразийства. Восток в русской мысли. М., 1997; В поисках своего пути: Россия между Европой и Азией. М., 1997. Ср.: Шубарт В. Европа и душа Востока / Пер. с нем. М. В. Назарова и З. Г. Антипенко. М., 2003. «Последним евразийцем» называл себя Л. Н. Гумилев. В конце ХХ века евразийство, по леонтьевскому закону «вторичного упрощения», стало одной из модных идеологий и предметом политических спекуляций.
7  «…долгими и жестокими испытаниями». — Цитируется письмо к А. Ф. Тютчевой от 17 сентября 1855 г. (1980. 2, 176).
8   «…что делается здесь…» — Цитируется письмо к А.Ф.Тютчевой от 5 июня 1858 г. (1980. 2, 186).
9   «практикующие врачи». — Ср. письмо А. Ф. Аксаковой от 17 июля 1871 г. (1980. 2, 255—256).