Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1880. 13 июня. № 162. Печатается по: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1984. Т. 26. С. 136—149.

Речь Достоевского стала кульминационной точкой пушкинских торжеств, проходивших в Москве летом 1880 г. Празднество было приурочено к торжественному открытию созданного на народные пожертвования памятника Пушкину работы скульптора А. М. Опекушина. Наряду с церемонией открытия, состоявшейся 6 (18) июня, главное место в программе праздника отводилось двухдневным заседаниям Общества любителей российской словесности (7–8 июня). Кроме Достоевского в пушкинских торжествах приняли участие И. С. Тургенев (его речь см. в наст. изд.), Д. В. Григорович, А. Н. Островский, А. Ф. Писемский, Я. П. Полонский, А. Н. Майков и другие писатели, а также профессора Московского университета, представители власти и духовенства. Празднество задумывалось как демонстрация единения русской интеллигенции. Но уже в процессе подготовки к пушкинским дням опять заявило о себе противостояние либерально-западнической и славянофильской группировок в рядах организаторов праздника. В первую из этих групп входили М. М. Ковалевский, К. А. Тимирязев и большинство других профессоров Московского университета; во вторую — И. С. Аксаков, Н. П. Аксаков, С. А. Юрьев, В. М. Лавров и др. В качестве главных выразителей своих идей эти две партии рассматривали Тургенева и Достоевского, приглашенных на московские торжества. «Мою речь о Пушкине я приготовил, и как раз в самом крайнем духе моих (наших то есть, осмелюсь так выразиться) убеждений, а потому и жду, может быть, некоего поношения», — писал Достоевский К. П. Победоносцеву 19 мая 1880 г. (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 30. Кн. 1. С. 156).
    Вопреки ожиданиям, выступление Достоевского имело всеобщий успех. Вечером 8 июня, после заседания, он описывал эффект, произведенный Пушкинской речью, в письме к А. Г. Достоевской: «…прерывали решительно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий. <…> Все, что я написал о Татьяне, было принято с энтузиазмом (это великая победа нашей идеи над 25-летием заблуждений!). Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике, когда я закончил — я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть вперед друг друга, а любить. <…> Я бросился спастись за кулисы, но туда вломились из залы все, а главное женщины. Целовали мне руки, мучали меня. Прибежали студенты. Один из них, в слезах, упал передо мной в истерике на пол и лишился чувств. Победа, полнейшая победа!» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 30 (Кн. 1). Л., 1988. С. 184—185; ср.: Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1964. Т. 2. С. 341, 377–378, 391).
    Приветственными были и первые печатные отклики на Пушкинскую речь (см.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 26. С. 476). Однако восторг вчерашних слушателей Достоевского пошел на убыль, когда они поняли, что провозглашенное Достоевским примирение славянофилов и западников основывалось, конечно, на «славянофильских» идеях и что на пушкинском празднике не произошло желанного единения всех общественных сил.
Так, Тургенев уже 13 (25) июня 1880 г. писал М. М. Стасюлевичу: «Эта очень умная, блестящая и хитро-искусная, при всей страстности, речь всецело покоится на фальши, но фальши крайне приятной для русского самолюбия. Алеко Пушкина — чисто байроновская фигура, а вовсе не тип современно-русского скитальца; характеристика Татьяны очень тонка — но ужели же одни русские жены пребывают верны своим старым мужьям. А главное: „Мы скажем последнее слово Европе, мы ее ей же подарим — потому что Пушкин гениально воссоздал Шекспира, Гете и др.“. Но ведь он их воссоздал, а не создал, и мы точно так же не создадим новую Европу, как он не создал Шекспира и других. И к чему этот всечеловек, которому так неистово хлопала публика? Да быть им вовсе и нежелательно: лучше быть оригинальным русским человеком, чем этим безличным всечеловеком. Опять все та же гордыня под личиною смирения… Но понятно, что публика сомлела от этих комплиментов; да и речь была действительно замечательна по красивости и такту» (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Письма: В 13 т. Л., 1967. Т. 12. Кн. 2. С. 272). Ср. рассказ В. В. Стасова о том, что Тургеневу «была невыносима вся ложь и фальшь проповеди Достоевского, его мистические разглагольствования о „русском всечеловеке“, о русской „все-женщине Татьяне“ и обо всем остальном трансцендентальном и завиральном сумбуре» (И. С. Тургенев в воспоминаниях современников. М., 1969. Т. 2. С. 117).
На страницах либеральной печати с развернутыми отзывами о Пушкинской речи выступили, в частности, профессора А. Д. Градовский и К. Д. Кавелин (Градовский А. Д. Мечты и действительность // Голос. 1880. 25 июня. № 174; Кавелин К. Д. Письмо к Достоевскому // Вестник Европы. 1880. № 11). Градовскому Достоевский язвительно и страстно возражал в 3-й главе «Дневника писателя» за 1880 г. (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 26. С. 167–172). Критика идей Пушкинской речи прозвучала также в журнале М. Е. Салтыкова-Щедрина «Отечественные записки» (1880. № 6–7) — в статьях Г. И. Успенского и Н. К. Михайловского.
В то же время и в «славянофильском» лагере речь Достоевского устроила не всех и не во всем. Скептически отзывался о Пушкинской речи М. Н. Катков, который, впрочем, первым напечатал ее в «Московских ведомостях» (см.: Русский вестник. 1903. № 5. С. 175). Большие сомнения вызвал тезис Достоевского о «стремлении к всечеловечности» как о русской национальной черте у славянофила А. И. Кошелева (Русская мысль. 1880. № 10. Отд. XVII. C. 1–3). Посягательство на догматические основы православной церкви увидел в Пушкинской речи К. Н. Леонтьев, которому в словах Достоевского о будущей всемирной гармонии почудилась опасная близость к социалистическим идеям (Леонтьев К. Н. О всемирной любви // Варшавский дневник. 1880. № 162, 169, 173; см. также: Властитель дум: Ф. М. Достоевский в русской критике конца XIX — начала XX века. СПб., 1997. С. 68–102).